Газетная кампания против романа о Понтии Пилате напоминает газетную кампанию против Булгакова в связи с повестью "Роковые яйца", пьесами "Дни Турбиных", "Бег", "Зойкина квартира", "Багровый остров" и романом "Белая гвардия". В булгаковском архиве сохранились выписки из газеты "Рабочая Москва" от 15 ноября 1928, где под заголовком "Ударим по булгаковщине!" излагались выступления в Московском комитете партии на собрании коммунистов, работающих в сфере искусства, состоявшемся 13 ноября. Во вступительном слове председатель комитета по делам искусств П. М. Керженцев (Лебедев) (1881-1940) обвинил тогдашнего председателя Главискусства в потворствовании Булгакову: "Тщетно пытался тов. Свидерский сложить с себя вину за постановку "Бега". Тщетно апеллировал он к решениям высших инстанций - они, мол, разрешали. Собрание осталось при своем мнении, которое еще более укрепилось, когда тов. Свидерский, припертый к стенке, заявил: - Я лично стою за постановку "Бега", пусть в этой пьесе есть много нам чуждого - тем лучше, можно будет дискутировать".

В "Мастере и Маргарите" "ударить, и крепко ударить, по пилатчине и тому богомазу, который вздумал протащить... ее в печать" предлагает критик Мстислав Лаврович, осуждая Мастера и того редактора, который осмелился опубликовать отрывок романа о Понтии Пилате.

В 1934 Булгакову удалось опубликовать отрывок из "Бега". Кампания против булгаковской пьесы была развернута осенью 1928. Кампания против произведения Мастера в романе также приходится на осень 1928, поскольку в тексте указывается, что роман "был дописан в августе месяце", затем перепечатан, отдан редактору, читавшему его две недели, затем последовала публикация отрывка и разгромные статьи, после которых в "половине октября" Мастер в романе Булгакова был арестован и через три месяца, "в половине января" 1929 оказался в клинике профессора Стравинского, поскольку был лишен средств к существованию. Интересно, что массированная атака на "Бег" началась тоже ровно за три месяца до того, как Мастер в романе оказался в лечебнице - в середине октября 1928. У Стравинского он находится "вот уже четвертый месяц", т. е. как раз до начала мая 1929 Очевидно, что арест Михаил Булгаков хронологически приурочил к началу кампании против своей лучшей пьесы.

Писатель передал персонажу и любовь к третьей жене, Е. С. Булгаковой, прототипу Маргариты. После запрета "Бега" в 1929 Булгаков оказался в таком же безысходном положении, как и Мастер, когда все пьесы были запрещены, а прозаические произведения не принимались в печать. В романе он заставил автобиографического героя искать убежища в психиатрической лечебнице, сам же в жизни нашел выход в письме к И. В. Сталину.

Вместе с тем, у Мастера много и других, самых неожиданных прототипов. Его портрет: "бритый, темноволосый, с острым носом, встревоженными глазами и со свешивающимся на лоб клоком волос", выдает несомненное сходство с Николаем Васильевичем Гоголем (1809-1852). Ради этого Булгаков даже сделал Мастера в романе при первом появлении бритым, хотя в дальнейшем несколько раз особо отметил, что у Мастера в романе есть борода, которую ему в клинике подстригают дважды в день с помощью машинки (смертельно больной писатель не успел до конца отредактировать текст своего последнего романа).

Обращенные к Мастеру слова Воланда: "А чем же вы будете жить?" - это парафраз известного высказывания поэта и журналиста Николая Алексеевича Некрасова (1821-1877), адресованного Гоголю и относящегося к 1848 г. Оно приведено в опубликованных в №6 журнала "Современник" за 1855 г. "Заметках и размышлениях Нового поэта о русской журналистике" известного литературного критика И. И. Панаева (1812-1862), издававшего совместно с Некрасовым этот знаменитый журнал: "Но надобно и на что-то жить". Сожжение же Мастером своего романа ориентировано не только на сожжение Булгаковым в марте 1930 ранней редакции будущего "Мастера и Маргариты", но и на сожжение Гоголем второго тома "Мертвых душ" (1842-1852).

Слова Мастера в романе Булгакова о том, что "я, знаете ли, не выношу шума, возни, насилий" и что "в особенности ненавистен мне людской крик, будь то крик страдания, ярости или иной какой-нибудь крик" почти буквально воспроизводит сентенцию доктора Вагнера из драматической поэмы "Фaуст" (1808-1832) великого немецкого поэта Иоганна Вольфганга Гёте (1749-1832): Но от забав простонародья Держусь я, доктор, в стороне. К чему б крестьяне ни прибегли, И тотчас драка, шум и гам. Их скрипки, чехарда и кегли, И крик невыносимы нам. (Пер. Б. Пастернака)

Монолог Мастера имеет ощутимые переклички и с выступлением Поэта в театральном прологе "Фауста": Не говори мне о толпе, повинной В том, что пред ней нас оторопь берет. Она засасывает, как трясина, Закручивает, как водоворот. Нет, уведи меня на те вершины, Куда сосредоточенность зовет, Туда, где божьей созданы рукою Обитель грез, святилище покоя. Что те места твоей душе навеют, Пускай не рвется сразу на уста. Мечту тщеславье светское рассеет, Пятой своей растопчет суета. Пусть мысль твоя, когда она созреет, Предстанет нам законченно чиста. Наружный блеск рассчитан на мгновенье, А правда переходит в поколенья.

Здесь почти точно описан последний приют Мастера, где он наконец обретает желанный покой. Неслучайно Мастер ранней редакции романа именовался (в черновых набросках) Фаустом и Поэтом. Только последний приют Мастера создан не божьей, а дьявольской рукою, хотя Воланд и действует по поручению Иешуа Га-Ноцри. Перед тем, как отпустить Мастера, сатана спрашивает у него: "Неужели ж вам не будет приятно писать при свечах гусиным пером? Неужели вы не хотите, подобно Фaусту, сидеть над ретортой в надежде, что вам удастся вылепить нового гомункула?" Однако у Гёте не Фауст, а Вагнер сотворяет гомункула. Если в отношениях с Воландом и в своей любви к Маргарите Мастер в романе Булгакова повторяет Фауста, то его приверженность к гуманитарному знанию, замысел романа о Понтии Пилате и стремление создать гомункула роднит булгаковского героя с Вагнером, любителем книжной премудрости, а не опытного знания. Мастер в своем произведении истину, по его собственным словам, "угадал", а не познал.

В формировании образа М., помимо гетевского "Фауста", значительную роль сыграла современная Булгакову вариация на эту тему. Товарищ Булгакова по работе в "Накануне" Эмилий Львович Миндлин (1900-1980) написал роман "Возвращение доктора Фaуста", начало которого было опубликовано в 1923 во втором томе альманаха "Возрождение", вместе с булгаковской повестью "Записки на манжетах". Продолжения романа, скорее всего, по цензурным причинам, так и не последовало. Миндлин перенес своего Фaуста в начало XX в. и поселил "в давней мастерской, в одном из переулков Арбата, излюбленной им улицы, шумливого и громокипящего города Москвы".

Герой "Возвращения доктора Фaуста" разочаровался в возможностях познания: "Но что есть знание? Что можно знать о причине этой быстротекущей смены явлений, миров, систем? Нет смены законов. Но что можно знать о законах? Он почувствовал явственно, реально, в ужасе, что ничего не знает, что по-прежнему - как и в детстве (лужайка, игры, дом и мать с белыми булками) недвижна, нетронута тайна - неизбывно тревожное пребывание в продолжительном окружении ее".

В результате Фауcт уезжает "далеко из Москвы, далеко от несколько чужой ему России, в маленький и тихий городок Швиттау", где надеется зажить тихой и спокойной жизнью, не возвращаясь более к науке. В местном погребке Пфайфера, повторяющем во многом знаменитый гетевский погребок Ауэрбаха, Фауcт встречает "профессора Мефистофеля", как написано на визитке, подобной той, что предъявляет булгаковский сатана Михаилу Александровичу Берлиозу. Этот образ, несомненно, отразился в Воланде. Герой Миндлина не опознает своего старого знакомого при первой встрече у Пфайфера, хотя всеми атрибутами оперного Мефистофеля профессор обладает:

"Скучающего в одиночестве Фaуста заинтересовал он сразу. У господина были до крайности тонкие ноги в черных (целых, без штопок) чулках, обутые в черные бархатные туфли, и такой же плащ на плечах. Фаусту показалось, что цвет глаз господина менялся беспрестанно". Мефиcтофель обращает поданную ему воду то в вино, то в пиво. В итоге "Пфайфер испуганно выронил кружку из рук и вскрикнул: - Вы - черт, милостивый государь! За столиками встрепенулись. Некоторые встали. Незнакомец снял свой берет. - Меня зовут Конрад-Христофор Мефиcтофель. Я профессор университета в Праге. Простите, господин хозяин, если я обеспокоил вас! Я готов уплатить вам, сколько вы скажете, - сделайте одолжение. Я немного пошутил. Поверьте, я просто проделал некоторый эксперимент. Я проверил силу словесного убеждения. Она оказалась сильнее вашего зрения. В кружках была действительно вода", в чем все присутствующие тотчас же убеждаются.

Шутка Мефистофеля еще более привлекает к нему внимание Фaуста, который представляется доктором химии, приехавшим из Москвы, и приглашает профессора за свой столик. Мефиcтофель заявляет, что "эти шутки и подобные им немало времени и покоя отнимают у меня... Но когда в жизни ничего не остается более, как шутить! Вы понимаете, не потому, что скучно... Именно потому, что есть причины, удерживающие еще меня на земле и заставляющие влачиться еще по этой глупой, бессмысленной, проклятой человеческой жизни, именно потому ничего более не остается мне, как шутить, шутить от скуки, от досады, от злости..." Фaуст возражает, что жизнь не кажется ему бессмысленной и глупой, и хотя он сам в свои шестьдесят лет так и не нашел счастья, но "если бы в мое распоряжение вновь было предоставлено такое щедрое количество времени, на этот раз я использовал бы его, я бы счастливо прожил свою жизнь!"

Тут Мефиcтофель обещает доказать своему собеседнику, что на земле нет самой возможности счастья (вполне по пушкинской формуле: "На свете счастья нет, а есть покой и воля"). Фaуст же утверждает, что "счастье может заключаться в самом процессе стремления к счастью".

В формировании образа М., помимо гетевского "Фауcта", значительную роль сыграла современная Булгакову вариация на эту тему. Товарищ Булгакова по работе в "Накануне" Эмилий Львович Миндлин (1900-1980) написал роман "Возвращение доктора Фауcта", начало которого было опубликовано в 1923 во втором томе альманаха "Возрождение", вместе с булгаковской повестью "Записки на манжетах". Продолжения романа, скорее всего, по цензурным причинам, так и не последовало. Миндлин перенес своего Фауcта в начало XX в. и поселил "в давней мастерской, в одном из переулков Арбата, излюбленной им улицы, шумливого и громокипящего города Москвы".

Герой "Возвращения доктора Фауcта" разочаровался в возможностях познания: "Но что есть знание? Что можно знать о причине этой быстротекущей смены явлений, миров, систем? Нет смены законов. Но что можно знать о законах? Он почувствовал явственно, реально, в ужасе, что ничего не знает, что по-прежнему - как и в детстве (лужайка, игры, дом и мать с белыми булками) недвижна, нетронута тайна - неизбывно тревожное пребывание в продолжительном окружении ее".

В результате Фауcт уезжает "далеко из Москвы, далеко от несколько чужой ему России, в маленький и тихий городок Швиттау", где надеется зажить тихой и спокойной жизнью, не возвращаясь более к науке. В местном погребке Пфайфера, повторяющем во многом знаменитый гетевский погребок Ауэрбаха, Фауcт встречает "профессора Мефистофеля", как написано на визитке, подобной той, что предъявляет булгаковский сатана Михаилу Александровичу Берлиозу. Этот образ, несомненно, отразился в Воланде. Герой Миндлина не опознает своего старого знакомого при первой встрече у Пфайфера, хотя всеми атрибутами оперного Мефистофеля профессор обладает:

"Скучающего в одиночестве Фаустa заинтересовал он сразу. У господина были до крайности тонкие ноги в черных (целых, без штопок) чулках, обутые в черные бархатные туфли, и такой же плащ на плечах. Фаусту показалось, что цвет глаз господина менялся беспрестанно". Мефиcтофель обращает поданную ему воду то в вино, то в пиво. В итоге "Пфайфер испуганно выронил кружку из рук и вскрикнул: - Вы - черт, милостивый государь! За столиками встрепенулись. Некоторые встали. Незнакомец снял свой берет. - Меня зовут Конрад-Христофор Мефиcтофель. Я профессор университета в Праге. Простите, господин хозяин, если я обеспокоил вас! Я готов уплатить вам, сколько вы скажете, - сделайте одолжение. Я немного пошутил. Поверьте, я просто проделал некоторый эксперимент. Я проверил силу словесного убеждения. Она оказалась сильнее вашего зрения. В кружках была действительно вода", в чем все присутствующие тотчас же убеждаются.

Шутка Мефистофеля еще более привлекает к нему внимание Фаустa, который представляется доктором химии, приехавшим из Москвы, и приглашает профессора за свой столик. Мефиcтофель заявляет, что "эти шутки и подобные им немало времени и покоя отнимают у меня... Но когда в жизни ничего не остается более, как шутить! Вы понимаете, не потому, что скучно... Именно потому, что есть причины, удерживающие еще меня на земле и заставляющие влачиться еще по этой глупой, бессмысленной, проклятой человеческой жизни, именно потому ничего более не остается мне, как шутить, шутить от скуки, от досады, от злости..." Фaуст возражает, что жизнь не кажется ему бессмысленной и глупой, и хотя он сам в свои шестьдесят лет так и не нашел счастья, но "если бы в мое распоряжение вновь было предоставлено такое щедрое количество времени, на этот раз я использовал бы его, я бы счастливо прожил свою жизнь!"

Тут Мeфистофель обещает доказать своему собеседнику, что на земле нет самой возможности счастья (вполне по пушкинской формуле: "На свете счастья нет, а есть покой и воля"). Фaуст же утверждает, что "счастье может заключаться в самом процессе стремления к счастью".

- "В вас говорит отчаяние, господин профессор, - сказал Фауст, - я убежден, что в вас говорит отчаяние. Вы наверное (я почти убежден в этом) чрезмерно огорчены чем-нибудь!" Мeфистофель отвечает с сожалением: "- Вы - поэт... вы - поэт! Все люди - поэты. Хозяин Пфайфер - тоже поэт. Поэзия - это кокаин!.."

И загадочный профессор излагает Фаусту свою мечту: "Ах, я мечтаю об одном - о восстании человека против человеческой жизни, против обманности, в которую погружен он, против роли, которую играет он на земле. Но не о словесном, не о фразерском восстании, но о действенном, об активном! Я мечтаю о восстании человеческой воли. Например, - тут Мeфистофель наклонился над самым ухом Фаустa - например, об организации самоубийства всего человечества..."

Мeфистофель агитирует Фаустa стать его сообщником в организации подобного самоубийства, а когда тот пытается отказаться, предлагает окончательно убедиться в бессмысленности человеческого существования. Фауст, однако, продолжает сомневаться: "- Едва ли! Правда, я разочаровался в возможностях науки... и я не знаю еще в чем смысл жизни, но я чувствую, что он существует! - Так чувствуют все, и никто не знает этого смысла!"

Мeфистофель приводит последний аргумент: "Господин Фауст, если я покажу вам мир не таким, каким вы видите его, но таким, каким он существует в самом себе? Ну тогда?.. Хотите?! - Что? Что? - Быть со мной! - глаза Мефистофеля провалились, их не было видно, - хотите? Мы отомстим тому, кто издевается над человеком, отомстим, если убедим человека лишить себя жизни!.. Прекратить себя! Будете со мной?! - Но как вы докажете? Вы не убедите меня. - Я покажу вам то, чего вы никогда не смогли бы увидеть с помощью вашей науки!.. Теплое дыхание окутывало голову Фаустa. Слова профессора из Праги дурманили... - Хочу, хочу, - прошептал он, - хочу!"

Фауст сетует на свою старость. Мeфистофель обещает возвратить ему молодость. Наконец происходит узнавание: "...Мефистофель приблизил лицо свое к Фаусту. Глаза его мерцали, то синим, то красным цветом. Тонкие брови приподнимались кверху. - Или ты не узнаешь меня? - спросил он тихо, смотря в глаза Фаустa. Фауст вздрогнул. Он узнал и ответил: - Узнаю!.. Я буду твоим... Но, исполни обещание!"

Мефистофель возвращает Фаусту молодость, делает его двадцатипятилетним. Помолодевший герой жаждет любви, и они покидают Швиттау. В соседнем старинном городке Литли в трактире "Золотая подкова" Фауст встречает рыжеволосую дочь хозяина Марго. Первые восемь глав романа Миндлина на этом обрываются, как раз на завязке истории, повторяющей историю гетевской Маргариты (Гретхен).

Сходство с "Возвращением доктора Фауста" видно невооруженным глазом, как в образе Воланда, так и в образе М. Миндлин поселил своего Фауста в один из переулков Арбата, а М. "нанял у застройщика в переулке близ Арбата... две комнаты в подвале маленького домика в садике". Миндлинский Мефистофель называет Фауста поэтом, и будущий М. в черновиках также именовался Поэтом.

Скорее всего, в самой ранней редакции "Мастера и Маргариты", сохранившейся лишь в отрывках и создававшейся в 1929, функции М. выполнял ученый-гуманитарий по имени Феся. Его Булгаков наделил феноменальной эрудицией в демонологии Средневековья и итальянского Возрождения, а также профессурой на историко-филологическом факультете университета, что в еще большей степени, чем М., сближает Фесю с гетевским Вагнером. Феся, как и М. последней редакции романа, сторонится толпы и вообще простонародья, предпочитая основное время проводить в своем московском кабинете или за границей. При советской власти в газетной статье Фесю обвинили в том, что он издевался над мужиками в своем подмосковном имении. "И тут впервые мягкий и тихий Феся стукнул кулаком по столу и сказал (а я... забыл предупредить, что по-русски он говорил плохо... сильно картавя): - Этот разбойник, вероятно, хочет моей смерти...", и пояснил, что он не только не издевался над мужиками, но даже не видел их "ни одной штуки".

И Феся сказал правду. Он действительно ни одного мужика не видел рядом с собой. Зимой он сидел в Москве, в своем кабинете, а летом уезжал за границу и не видел никогда своего подмосковного именья. Однажды он чуть было не поехал, но, решив сначала ознакомиться с русским народом по солидному источнику, прочел "Историю пугачевского бунта" Пушкина, после чего ехать наотрез отказался, проявив неожиданную для него твердость. Однажды, впрочем, вернувшись домой, он гордо заявил, что видел "настоящего русского мужичка. Он в Охотных рядах покупал капусты. В треухе. Но он не произвел на меня впечатление зверя".

Через некоторое время Феся развернул иллюстрированный журнал и увидел своего знакомого мужичка, правда, без треуха. Подпись под старичком была такая: Граф Лев Николаевич Толстой. Феся был потрясен. - Клянусь Мадонной, - заметил он, - Россия необыкновенная страна! Графы выглядят в ней как вылитые мужики!" Таким образом, Феся не солгал".

Здесь упоминание восстания Емельяна Пугачева (1740 или 1742 - 1775), так напугавшее Фесю, можно соотнести с планируемым Мефистофелем в "Возвращении доктора Фауста" коллективным самоубийством человечества, соучастником в организации которого должен был стать главный герой. У Миндлина в качестве такого самоубийства в последующих главах должна была рассматриваться либо первая мировая война, либо Октябрьская революция в России, причем, судя по заглавию, Фауст вместе с Мефистофелем возвращался в Москву в революционную или послереволюционную эпоху.

В сохранившемся фрагменте о Фесе чувствуется пародийный отзвук данного В.И. Лениным определения Льва Толстого (1828-1910) как первого мужика в русской, да и в мировой литературе ("до этого графа подлинного мужика в литературе не было... Кого в Европе можно поставить рядом с ним... Некого"). Отсюда, может быть, и картавость булгаковского героя, сближающая его с вождем большевиков.

Эта пародия накладывается на другую. Эпизод встречи Феси с Толстым как бы зеркально воспроизводит ситуацию фельетона Александра Валентиновича Амфитеатрова (1862-1938) "И моя встреча с Л. Н. Толстым" (1909). Амфитеатровский герой, титулярный советник Воспаряев, принимает встреченного им в поезде бородатого русского мужика за графа Толстого. Булгаковский Феся, наоборот, принимает Толстого за мужика, в полном соответствии с ленинским пассажем. У Амфитеатрова герой ссылается на портреты писателя, обильно публиковавшиеся в газетах в 1908 в связи с его 80-летним юбилеем: "Но... он! он! несомненно! Портреты-то его мне, как всякому порядочному интеллигенту, слава богу, достаточно известны!", и эти портреты вводят его в заблуждение.

Феся же, только увидев портрет, убеждается в своей ошибке и косвенно подтверждает свое первоначальное мнение о том, что народ - зверь, сформировавшееся после знакомства с пушкинской "Историей Пугачева" (1834). В первой редакции "Мастера и Маргариты" проблема взаимоотношений интеллигенции с народом и большевиками должна была решаться в образе Феси. В позднейших редакциях из-за очевидной нецензурности тема эта в образе М. отошла в подтекст, а на первый план вышли взаимоотношения творца с миром литературы, за которым советская власть угадывается, но не называется прямо как виновница злоключений М.

Феся, который, судя по сохранившимся отрывкам, непосредственно соприкасался с нечистой силой и, по всей вероятности, участвовал в шабаше или черной мессе, по ходу действия должен был встретить Воланда, который возвращал ему молодость, как Мефистофель Фаусту. В окончательном тексте романа М. из ученого-историка превращается в писателя (возможно, тут Булгаков вспомнил собственную работу над "Курсом истории СССР" ради получения 100-тысячной премии - именно такую сумму выигрывает М. в лотерею). Вероятно, и в ранней редакции Фесе суждено было помолодеть и стать литератором. Ведь и Фауст Миндлина, отказавшись от попыток познать мир с помощью науки, собирался исследовать человеческую природу как поэт (недаром его так называет Мефистофель).

© Булгаковская.Москва