«Милая моя, дорогая мамочка и все близкие моему сердцу братья и сестры!

Вчера я пережил незабываемые драгоценные минуты: нежданно-негаданно пришло твое письмо, когда я только вернулся из Университета. Слезы клубком подошли к горлу и руки тряслись, когда я вскрывал это драгоценное письмо. Я рыдал в полном смысле этого слова, до того я истосковался и наволновался. Столько времени ни о ком ни полслова! Боже милосердный, неужели это правда!

Милая мамочка, почему ты ни слова не пишешь о Верочке, где она, что делает, здорова ли, пишет ли вам что-нибудь. Как я волновался за Мишу с Тасей и золотую мою Варюшечку, ведь только стороной, от чужих людей я узнал, что у нее будет ребеночек. Поздравь ее с Леней, пожелай выходить хорошую дочку — ведь я так горячо люблю хорошую, добрую Варюшу.

Как Надюша с Андреем выглядят, вспоминают ли меня когда-нибудь? Поцелуй их крепко-крепко.

Строки твоего письма о Лелечке глубоко меня потрясли и взволновали: добрая, золотая девочка. Пусть вспомнит она, как подружились мы с ней в последние дни, как трогательно горячо расставались. Дай Бог ей здоровья, счастья и благополучия — я столько раз вспоминал ее, молился о ней и рассказывал своим знакомым. Ее крепко целует и кланяется Оля Орлова, которая со мной иногда и рада поговорить о Киеве. Она танцует в балете.

Милый, добрый Иван Павлович (Воскресенский (около 1879 — 1966), второй муж В. М. Булгаковой. — Б. С.), как я счастлив сознанием, что Вы стали близким родным человеком нашей семье. Сколько раз я утешал себя мыслью, что вы с Лелей поддержите мою добрую мамочку, и все волновался за Ваше здоровье. С Вашим образом у меня связаны самые лучшие светлые воспоминания, как о человеке, приносившем нашему семейству утешение и хорошие идеи доброго русского сердца и примеры безукоризненного воспитания. На словах мне трудно выразить все то, что Вы сделали маме в нашей трудной жизни, нашей семье и мне на заре моей учебной жизни. Бог поможет Вам, дорогой Иван Павлович. Как я рад знать, что с Вами вместе Костя (двоюродный брат Константин Петрович Булгаков. — Б. С.), проявивший столько любви и чистой привязанности к Варе. Надеюсь, меня он очень помнит и может многое рассказать о совместной нашей жизни в период учения, службы и встреч у Варюши с Леней. Передайте ему, что о нем неоднократно справляются его родители, печалятся, что он не пишет. Я дал знать им, что он жив и здоров и по-прежнему живет у вас в Киеве. Надеюсь, они обрадуются. Ванюша не отвечает ни на одно мое письмо, и я уже начинаю беспокоиться. Сколько раз я убеждал его приехать ко мне, я давно бы устроил его в Университете! Даже адреса своего до сих пор не сообщил, а я знаю, что ему хотелось бы со мной поделиться рассказами о его жизни. Косте кланяется Георгий Сергеевич, который целое лето занимался со мной немецким языком. Семья его с ним.

Сколько бодрости и радости принесло мне известие, что вы все живы и здоровы! Теперь расскажу кое-что о себе: я, слава Богу, здоров и, вероятно, страшно переменился за эти годы: ведь мне уже 24-ый год.

Посылаю Вам одну из последних карточек. После довольно бедственного года, проведенного мною в борьбе за существование, я окончательно поправил свои легкие (14/27 марта 1920 г. В. М. Булгакова сообщала дочери Наде, что у Б. повреждено правое легкое и, не долечив, «пришлось отправить его на юг...»; Б. отбыл в Феодосию, где муж сестры Вари Л. С. Карум (Леня) преподавал в военном училище право. — Б.С.) и решил снова начать учебную жизнь. Но не так легко это было сделать: понадобился целый год службы в одном из госпиталей, чтобы окончательно стать на ноги, одеться с ног до головы и достать хоть немного денег для начала тяжкого в нынешние времена учебного пути. Это была очень тяжелая и упорная работа: так, например, я просидел взаперти 22 суток один-одинешенек с оспенными больными крестьянами, доставленными из пораженного эпидемией уезда. Работал в тифозном отделении с 50 больными, и Бог меня вынес целым и невредимым (Б. явно был гораздо более стоек в христианской вере, чем его брат М. А. Булгаков. — Б.С.).

Все это смягчалось сознанием, что близка намеченная цель. И, действительно, я скопил денег, оделся, купил все необходимое для одинокой жизни и уехал в Университет (Загребский), куда меня устроил проф. Лапинский по моим бумагам. Сначала работал, сколько сил хватало, чтобы показать себя.

Теперь я освобожден от платы за правоучение и получаю от Университета стипендию, равную 20-25 рублей мирного времени. Половину этого (или немного менее) отнимает квартира, отопление, освещение, а остальное на прочие потребности жизни: еду и остальные. Жить приходится более чем скромно, но меня спасает то, что за время службы в госпитале я купил себе теплое пальто, 2 пары ботинок, кой-какой костюмчик (подешевле!), сделал несколько пар белья постельного и носильного и приобрел всякую дребедень: бритву, зубную щетку и проч. и проч. Есть даже кой-какая посуда. Живу я на окраине города в комнате с самой необходимой студенту обстановкой: печечка тоже железная, но обогревает хорошо (слава Богу, недавно дешево купил на железной дороге 1/2 сажени дров, а то зима дает себя чувствовать основательно). Воду дают хозяева, которые очень хорошо ко мне относятся; ведь я не пью, не курю, не скандалю — тихий квартирант и платит аккуратно! Готовлю обычно сам, но иногда обедаю в столовках, что подешевле. На судьбу не жалуюсь, хотя страшно скучаю без вас всех. Конечно, не приходится думать о покупке нужных и дорогих пособий, цены на которые превышают все границы, но изредка урежу себя да и куплю какую-нибудь книжку. А больше всего работаю в Университетской библиотеке, в которой очень много хороших книг на немецком языке, который я изучал еще до поступления в университет, живя в госпитале, и понемногу овладеваю им (немецким языком). Студенты и профессора относятся ко мне очень хорошо. С приездом из Швейцарии одного местного профессора связана и моя жизнь, т. к. я, может быть, получу тогда дешевую комнату при Университете, т. к. буду работать у этого профессора. А мне необходимо материально подкрепиться!

Замечательно, что с момента, как видел тебя в последний раз перед моим отъездом за границу, я абсолютно ничем не болел, даже простудой, и вообще окреп.

Теперь буду писать очень часто и побольше, а вы все со своей стороны обязаны писать мне (можно коллективные письма, а то это удовольствие не по карманам). Напиши, не нужно ли тебе денег на марки, если да, то какими деньгами послать и как это сделать. Может быть, прислать бумаги и конвертов: у меня есть. Может быть, Михаилу это понадобится. Если будешь писать ему, напиши обо мне, пожелай от меня здоровья и благополучия, передай поцелуй ему с Тасей и обязательно сообщи его адрес. Посылаю Леле 10 рублей, что завалялись у меня, авось пригодится.

Боюсь просить, но нужно! Если найдете где-нибудь в остатках моих вещей мой матрикул (зеленая книжка, оклеенная тонкой зеленой материей), называется: «Книжка записи на лекции». Ради Бога, пришлите ее мне. Она мне необходима! Боюсь, что будет дорого стоить, тогда я, может быть, пришлю вам денег, но нужно сообщить, сколько и как это сделать.

Если, даст Бог, найдете матрикул, пошлете, то вложите туда удостоверение от Киевского Университета о моих отметках (его, может быть, дадут в деканате медицинского факультета) и обязательно карточки всех моих родных, если это возможно.

Ну, пора кончать (только что кончил варить обед на завтра и послезавтра; пока писал — он кипел, а теперь готов).

Целую всех крепко, крепко. Боже благослови вас милых. Да, скажи О. Николаю (Глаголеву, сыну духовника семьи Булгаковых о. Александра Глаголева — Б. С.), что я его помню и очень люблю, пусть помолится за меня.

Пишите, если возможно, почаще. Даст Бог — увидимся! (увидеться с родными Б. не довелось никогда, за исключением, вероятно, К. П. Булгакова, вскоре эмигрировавшего. — Б.С.)

Коля

Адрес тот же.

Не забывайте, что я совершенно один и не могу переносить одиночества, а бывать не у кого; кругом все чужие».

В тот период, когда было написано письмо, положение Михаила было еще хуже, чем у Б.: он с женой, Т. Н. Лаппа, буквально голодал (правда, к марту 1922 г. ситуация улучшилась). В целом же проблемы, стоявшие перед двумя братьями по обе стороны «железного занавеса», были удивительно схожи: квартирный вопрос и, в частности, высокая плата за жилье, возможность удовлетворять только минимальные потребности в еде и одежде, что осложнялось для Булгакова еще и необходимостью содержать жену. Б. также не изведал прелестей коммунального быта Нехорошей квартиры. Он не мог, конечно, знать, что через несколько дней после получения письма мать погибнет от тифа и старшим в семье останется Михаил, который, улучшив собственное материальное положение за счет публикации рассказов и фельетонов и постановки пьес, будет по мере сил помогать очутившимся за границей братьям. Так, 23 января 1923 г. в письме сестре Вере он признавался: «С печалью я каждый раз думаю о Коле и Ване, о том, что сейчас мы никто не можем ничем облегчить им жизнь», а 8 октября 1928 г. в письме Н. А. Булгаковой обещал позаботиться «насчет денег для Коли». Однако в 1929 г. в связи с прекращением публикаций в печати и снятием с репертуара пьес Булгаков уже не мог больше посылать денег братьям на чужбину. Положение Б. к тому времени существенно изменилось в лучшую сторону. После окончания Загребского университета он был оставлен там при кафедре бактериологии в аспирантуре. В 1929 г. удостоился звания доктора философии, специализировался, с помощью хорватского ученого Владимира Сертича, по бактериофагам. На его работы обратил внимание первооткрыватель бактериофага профессор Феликс д’Эрель (1873-1949) и вызвал к себе в Париж. Туда Б. прибыл в августе 1929 г., о чем сообщил 17 августа брату в Москву: «...Условия дают мне возможность скромно жить, ни от кого не завися, я этого давно не имел».

В 1932 г. Б. женился на Ксении Александровне Яхонтовой, дочери профессора-эмигранта, а в декабре 1935 г. по поручению д’Эреля отбыл в Мексику, где в течение трех месяцев читал лекции. В 1941 г., после начала германо-югославской войны, Б. как югославский подданный был арестован немецкими оккупационными властями во Франции и отправлен в лагерь для интернированных в районе Компьена, где стал работать врачом. Он участвовал в Сопротивлении, содействовал побегу нескольких узников. После войны работал в Пастеровском институте. Правительство Югославии за участие в движении Сопротивления наградило Б. орденом. Умер Б. от разрыва сердца 13 июня 1966 г. в парижском пригороде Кламаре и был похоронен на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. За научные достижения Б. был награжден французским правительством орденом Почетного легиона.

Между Б. и Булгаковым в 1929-1939 гг. поддерживалась переписка. В декабре 1927 г. Б. писал брату: «Славный и добрый Миша, мне хорошо известно, что ты принимаешь самое горячее участие в поддержке меня, так же, как ты старался помогать в свое время Ване. Мне трудно в настоящий момент выразить тебе всю величину чувства к тебе, но верь, что оно велико... Местные театральные, литературные и вообще интеллигентские круги неоднократно расспрашивали о тебе, твоей работе». Михаил 25 апреля 1929 г., узнав об уже решенном переезде Б. в Париж, просил немедленно сообщить ему парижский адрес, поскольку «возможно, что мне удастся помочь тебе материально». Еще в одном из майских писем 1929 г. Б. признавался: «В каком положении я иногда находился, сейчас нет возможности описать». 3 июля 1929 г. Булгаков поздравил брата с окончанием университета, а его тогдашняя жена Л. Е. Белозерская сделала к письму замечательную приписку: «Милый Коля, я Вас очень сердечно поздравляю и верю в Ваше светлое будущее, потому что — по рассказам ваших родных — Вы — орел...» 24 августа 1929 г. писатель сообщил брату грозную весть: «...Положение мое неблагополучно. Все мои пьесы запрещены к представлению в СССР, и беллетристической ни одной строки моей не напечатают. В 1929 году совершилось мое писательское уничтожение. Я сделал последнее усилие и подал Правительству СССР заявление, в котором прошу меня с женой моей выпустить за границу на любой срок. В сердце у меня нет надежды. Был один зловещий признак — Любовь Евгеньевну не выпустили одну, несмотря на то, что я оставался (это было несколько месяцев тому назад). Вокруг меня уже ползет змейкой темный слух о том, что я обречен во всех смыслах.

В случае если мое заявление будет отклонено, игру можно считать оконченной, колоду складывать, свечи тушить.

Мне придется сидеть в Москве и не писать, потому что не только писаний моих, но даже фамилии моей равнодушно видеть не могут.

Без всякого малодушия сообщаю тебе, мой брат, что вопрос моей гибели — это лишь вопрос срока, если, конечно, не произойдет чуда. Но чудеса случаются редко.

Очень прошу написать мне, понятно ли тебе это письмо, но ни в коем случае не писать мне никаких слов утешения, чтобы не волновать мою жену (точно так же в «Днях Турбиных» Алексей Турбин говорит Тальбергу: «Жену не волновать...» — Б. С.)

Вот тебе более щедрое письмо (в своих письмах Б. неоднократно жаловался, что брат скуп на письма. — Б.С.)

Нехорошо то, что этой весной я почувствовал усталость, разлилось равнодушие. Ведь бывает же предел».

Булгаков не погиб, но и за границу так никогда и не был выпущен. После отчаянного письма правительству 28 марта 1930 г. и разговора с И. В. Сталиным он получил должность режиссера-ассистента во МХАТе, да некоторое время спустя были восстановлены там же «Дни Турбиных». Писатель остался в Москве, но был лишен возможности публиковаться. Перед отправлением письма, решившего его участь, Булгаков 21 февраля 1930 г. прямо обращается к брату с мучительными раздумьями: «...Интересует ли тебя моя литературная работа? Это напиши. Если хоть немного интересует, выслушай следующее и, если можно, со вниманием:

... Я свою писательскую задачу в условиях неимоверной трудности старался выполнить, как должно. Ныне моя работа остановлена. Я представляю собой сложную (я так полагаю) машину, продукция которой в СССР не нужна. Мне это слишком ясно доказывали и доказывают еще и сейчас по поводу моей пьесы о Мольере. По ночам я мучительно напрягаю голову, выдумывая средство к спасению. Но ничего не видно. Кому бы, думаю, еще написать заявление?» Писатель просил в счет его французских гонораров прислать денег, чай, кофе, две пары носков и простых дамских чулок. 7 августа 1930 г., уже после перемены своего положения, Булгаков вновь сообщал брату:

«Деньги нужны остро. И вот почему: в МХТ жалованья назначено 150 руб. в месяц, но и их я не получаю, т.к. они мною отданы на погашение последней 1/4 подоходного налога за истекший год. Остается несколько рублей в месяц. Помимо них, 300 рублей в месяц я получаю в театре, носящем название ТРАМ (Театр рабочей молодежи). В него я поступил тогда же приблизительно, когда и в МХТ.

Но денежные раны, нанесенные мне за прошлый год, так тяжки, так непоправимы, что и 300 трамовских рублей как в пасть валятся на затыкание долгов...

Итак: если у тебя имеются мои деньги и если есть хоть какая-нибудь возможность перевести в СССР, ни минуты не медля, переведи». В последующие месяцы финансовый кризис миновал, в материальной помощи Б. писатель нуждаться перестал. Содействие Б. брату ограничивалось переводами в Москву гонораров за постановки булгаковских пьес в Западной Европе. В последний год жизни Булгакова между братьями в этом вопросе возникла досадная размолвка. 9 мая 1939 г. писатель известил Б., что издатель романа «Белая гвардия» З. Л. Каганский будто бы предъявил английскому акционерному обществу «Куртис Браун» «какую-то доверенность, на основании которой Куртис Браун гонорар по лондонской постановке моей пьесы «Дни Турбиных» разделил пополам и половину его направляет Каганскому... а половину — тебе... Ответь мне, что это значит? Получил ли ты какие-нибудь деньги?» Этот инцидент третья жена драматурга Е. С. Булгакова зафиксировала в дневниковой записи от 18 апреля 1939 г., отметив реакцию мужа и свою собственную на письма, полученные от английской переводчицы Кельверлей и общества «Куртис Браун»: «Оказывается, что К. Брауну была представлена Каганским доверенность, подписанная Булгаковым, по которой 50 процентов авторских надлежит платить З. Каганскому (на его парижский адрес) и 50 процентов Николаю Булгакову в его парижский адрес, что они и делали, деля деньги таким путем!!!

Мы с Мишей как сломались! Не знаем, что и думать!»

19 мая 1939 г. Б. сообщил брату, что «все мои попытки обойти претензии Каганского... кончились судебным разбирательством, причем выяснилось, что Каганский имеет полномочия от Фишера (а через него еще и от Ладыжникова) и что сделанная тобою давно оплошность (доверенность на охрану авторских прав по пьесе «Зойкина квартира», выданная Булгаковым 8 октября 1928 г. берлинскому издательству И.П.Ладыжникова, с которым, как и с издательством Фишера, оказался связан Каганский. — Б.С.) неизбежно будет тянуться дальше и всплывать каждый раз, когда где-либо будут для тебя деньги. Боясь, что и то немногое, что собиралось для тебя, уйдет на тяжбы и переезды, я решил... разделить пополам поступившие деньги между тобой и Каганским». Судя по ответу, посланному 29 мая 1939 г., Булгаков не был вполне удовлетворен действиями Б.:

«Хорошо, что прервалось молчание (в ходе переписки случались длительные периоды, когда письма не доходили до адресатов, последний перерыв со стороны Б. длился с апреля 1937 г. до мая 1939 г. — Б.С.), потому что неполучение твоих известий принесло мне много неприятных хлопот...

Об остальном в следующем письме, которое я пришлю тебе в самое ближайшее время.

Прошу тебя все время держать меня в курсе дел».

Однако ближайшее время для М. А. Булгакова так и не наступило: вначале помешала напряженная работа над «Батумом», а затем — прогрессирующая смертельная болезнь. Последнее письмо от Б. датировано 21 июня 1939 г. и также отличается сухой лаконичностью: «Дорогой Михаил, твое письмо от 29 мая с.г. я благополучно получил и, конечно, очень рад, что нарушилось молчание и ты можешь составить представление о том, как были мною защищены твои авторские права в Лондоне.

К сожалению, я до сих пор не получил обещанного тобою письма. Я 28-го июня уезжаю в отпуск на весь июль и боюсь, что твое письмо может придти сюда в мое отсутствие и должно будет лежать до моего возвращения». Фактически Б., пользуясь затруднениями в почтовой связи между СССР и Францией, в течение длительного времени по своему усмотрению распоряжался булгаковским гонораром. Это отравило отношения Булгакова с братом в последние месяцы жизни. 24 мая 1939 г. Е. С. Булгакова записала в дневнике: «Сегодня письмо из Лондона от Куртис Брауна с двумя копиями писем Николая Булгакова. Совершенно ясно, что он, представив Мишину доверенность на «Зойкину» или какие-нибудь письма (по-видимому, так) — получал там деньги по «Турбиным». Представить себе это трудно, но приходится так думать». Письмо от Б., полученное 26 мая 1939 г., явно не удовлетворило Е. С. Булгакову: «Утром письмо от Николая из Парижа — он пишет, что он очень рад, что пришло, наконец, от Миши письмо, что он несколько раз писал Мише, но письма не доходили. Сообщает о том, что почел за лучшее с Каганским покончить дело по «Зойкиной» полюбовно, заключил с ним договор, по которому все платежи — пополам получают. Просит доверенность, та уже кончилась. Пишет, что у него для Миши 1600 с чем-то франков от «Зойкиной» и 42 фунта с чем-то от «Дней Турбиных»«. Этих денег Булгаков так никогда и не увидел, и новой доверенности для Б., в свою очередь, не выслал. Показательно, что Е.С. Булгакова не послала Б. извещения о кончине Булгакова, и дело тут совсем не только в трудностях сношений с Францией из-за начавшейся 1 сентября 1939 г. Второй мировой войны. Переписку с Б. она возобновила только 14 сентября 1960 г., отметив в первом письме: «Дорогой Никол, прошел 21 год со времени получения письма от Вас — от 21 .VI. 39. Это было еще при жизни Миши. Мы никак не могли объяснить наступившего после этого молчания... Я не задаю сейчас Вам никаких вопросов и не пишу о себе, буду ждать ответа от Вас». Лишь ответные письма Б. смягчили вдову писателя.

Булгаков очень радовался тому, что Б. избрал науку своим полем деятельности. 24 августа 1929 г. писатель выражал уверенность, что брат сделает ученую карьеру. 21 февраля 1930 г. Булгаков писал:

«Дорогой Коля, ты спрашиваешь меня, интересует ли меня твоя работа? Чрезвычайно интересует! Я получил конспект «Bacterium prodigiosum» (бактерии чудотворные (лат.) — Б. С.). Я рад и горжусь тем, что в самых трудных условиях жизни ты выбился на дорогу. Я помню тебя юношей, всегда любил, а теперь твердо убежден, что ты станешь ученым.

Меня интересует не только эта работа, но и то, что ты будешь делать в дальнейшем, и очень ты обрадуешь меня, если будешь присылать все, что выйдет у тебя. Поверь, что никто из твоих знакомых или родных не отнесется более внимательно, чем я, к каждой строчке, сочиненной тобой.

Многие из моих знакомых расспрашивали меня о нашей семье, и меня всегда утешало то, что я мог говорить о твоих больших способностях». А 7 августа 1930 г. брат Б. утверждал: «Счастлив, что ты погружен в науку. Будь блестящ в своих исследованиях, смел, бодр и всегда надейся». Судьба Б. напомнила Михаилу судьбу его героев — ученого зоолога Персикова в «Роковых яйцах» и хирурга профессора Преображенского в «Собачьем сердце».

В ряде писем к Б. Булгаков просил брата проследить за слишком вольной интерпретацией его пьес постановщиками и опасался бесконтрольной публикации за границей произведений, запрещенных в СССР. Так, 6 сентября 1929 г. писатель обратился с просьбой «проверить слух о том, что на французском языке появилась якобы моя запрещенная повесть «Собачье сердце»«. По счастью, слух оказался ложным, иначе Булгакова на родине могли ожидать крупные неприятности. А 8 мая 1935 г. он требовал от Б. убрать из французского перевода пьесы «Зойкина квартира» двусмысленные фразы из монолога афериста Аметистова, вставленные туда французскими переводчиками: «...Несколько портретов Ленина. Этот славный Ильич... Об этом я вежливо намекнул Сталину... Сталин знает, чем он мне обязан...» Булгаков утверждал: «Абсолютно недопустимо, чтобы имена членов Правительства Союза фигурировали в комедийном тексте и произносились со сцены. Прошу тебя незамедлительно исполнить это мое требование и дать мне, не задерживаясь, телеграмму...» Нельзя не признать, что названные вставки для пьесы были вполне органичны и усиливали ее сатирическое звучание и комедийный эффект. Однако в том мире, в котором жил Булгаков и которого французы до конца не могли понять, произнесение подобных шуток со сцены могло привести к репрессиям против драматурга, даже если он на самом деле и не был автором двусмысленных острот. Интересно, что булгаковские слова из этого письма к Б. о недопустимости произнесения в комедии со сцены имен членов правительства почти буквально совпадают с одной из мотивировок запрета «Батума», переданной режиссером МХАТа В. Г. Сахновским (1886-1945) со ссылкой на «верхи» и занесенной в дневник Е. С. Булгаковой 17 августа 1939 г.:

«Нельзя такое лицо, как И. В. Сталин, делать романтическим героем, нельзя ставить его в выдуманные положения и вкладывать в его уста выдуманные слова». Разумеется, отправляя за четыре года до этого письмо брату, Булгаков не мог думать о такой иронии судьбы.

© Булгаковская.Москва