.
|
Глава 6. Шизофрения, как и было сказано Когда в приемную знаменитой психиатрической клиники, недавно отстроенной под Москвой на берегу реки, вошел человек с острой бородкой и облаченный в белый халат, была половина второго ночи. Трое санитаров не спускали глаз с Ивана Николаевича, сидящего на диване. Тут же находился и крайне взволнованный поэт Рюхин. Полотенца, которыми был связан Иван Николаевич, лежали грудой на том же диване. Руки и ноги Ивана Николаевича были свободны. Увидев вошедшего, Рюхин побледнел, кашлянул и робко сказал: − Здравствуйте, доктор. Доктор поклонился Рюхину, но, кланяясь, смотрел не на него, а на Ивана Николаевича. Тот сидел совершенно неподвижно, со злым лицом, сдвинув брови, и даже не шевельнулся при входе врача. − Вот, доктор, − почему-то таинственным шепотом заговорил Рюхин, пугливо оглядываясь на Ивана Николаевича, − известный поэт Иван Бездомный… вот, видите ли… мы опасаемся, не белая ли горячка… − Сильно пил? − сквозь зубы спросил доктор. − Нет, выпивал, но не так, чтобы уж… − Тараканов, крыс, чертиков или шмыгающих собак не ловил? − Нет, − вздрогнув, ответил Рюхин, − я его вчера видел и сегодня утром. Он был совершенно здоров… − А почему в кальсонах? С постели взяли? − Он, доктор, в ресторан пришел в таком виде… − Ага, ага, − очень удовлетворенно сказал доктор, − а почему ссадины? Дрался с кем-нибудь? − Он с забора упал, а потом в ресторане ударил одного… И еще кое-кого… − Так, так, так, − сказал доктор и, повернувшись к Ивану, добавил: − Здравствуйте! − Здорово, вредитель! − злобно и громко ответил Иван. Рюхин сконфузился до того, что не посмел поднять глаза на вежливого доктора. Но тот ничуть не обиделся, а привычным, ловким жестом снял очки, приподняв полу халата, спрятал их в задний карман брюк, а затем спросил у Ивана: − Сколько вам лет? − Подите вы все от меня к чертям, в самом деле! − грубо закричал Иван и отвернулся. − Почему же вы сердитесь? Разве я сказал вам что-нибудь неприятное? − Мне двадцать три года, − возбужденно заговорил Иван, − и я подам жалобу на вас всех. А на тебя в особенности, гнида! − отнесся он отдельно к Рюхину. − А на что же вы хотите пожаловаться? − На то, что меня, здорового человека, схватили и силой приволокли в сумасшедший дом! − в гневе ответил Иван. Здесь Рюхин всмотрелся в Ивана и похолодел: решительно никакого безумия не было у того в глазах. Из мутных, как они были в Грибоедове, они превратились в прежние, ясные. "Батюшки! − испуганно подумал Рюхин, − да он и впрямь нормален? Вот чепуха какая! Зачем же мы, в самом деле, сюда-то его притащили? Нормален, нормален, только рожа расцарапана…» − Вы находитесь, − спокойно заговорил врач, присаживаясь на белый табурет на блестящей ноге, − не в сумасшедшем доме, а в клинике, где вас никто не станет задерживать, если в этом нет надобности. Иван Николаевич покосился недоверчиво, но все же пробурчал: − Слава те господи! Нашелся наконец хоть один нормальный среди идиотов, из которых первый − балбес и бездарность Сашка! − Кто этот Сашка-бездарность? − осведомился врач. − А вот он, Рюхин! − ответил Иван и ткнул грязным пальцем в направлении Рюхина. Тот вспыхнул от негодования. "Это он мне вместо спасибо! − горько подумал он, − за то, что я принял в нем участие! Вот уж, действительно, дрянь!» − Типичный кулачок по своей психологии, − заговорил Иван Николаевич, которому, очевидно, приспичило обличать Рюхина, − и притом кулачок, тщательно маскирующийся под пролетария. Посмотрите на его постную физиономию и сличите с теми звучными стихами, который он сочинил к первому числу! Хе-хе-хе… "Взвейтесь!" да "развейтесь!"… А вы загляните к нему внутрь − что он там думает… вы ахнете! − и Иван Николаевич зловеще рассмеялся. Рюхин тяжело дышал, был красен и думал только об одном, что он отогрел у себя на груди змею, что он принял участие в том, кто оказался на поверку злобным врагом. И главное, и поделать ничего нельзя было: не ругаться же с душевнобольным?! − А почему вас, собственно, доставили к нам? − спросил врач, внимательно выслушав обличения Бездомного. − Да черт их возьми, олухов! Схватили, связали какими-то тряпками и поволокли в грузовике! − Позвольте вас спросить, вы почему в ресторан пришли в одном белье? − Ничего тут нету удивительного, − ответил Иван, − пошел я купаться на Москва-реку, ну и попятили мою одежу, а эту дрянь оставили! Не голым же мне по Москве идти? Надел что было, потому что спешил в ресторан к Грибоедову. Врач вопросительно посмотрел на Рюхина, и тот хмуро пробормотал: − Ресторан так называется. − Ага, − сказал врач, − а почему так спешили? Какое-нибудь деловое свидание? − Консультанта я ловлю, − ответил Иван Николаевич и тревожно оглянулся. − Какого консультанта? − Вы Берлиоза знаете? − спросил Иван многозначительно. − Это… композитор? Иван расстроился. − Какой там композитор? Ах да, да нет! Композитор − это однофамилец Миши Берлиоза! Рюхину не хотелось ничего говорить, но пришлось объяснить. − Секретаря МАССОЛИТа Берлиоза сегодня вечером задавило трамваем на Патриарших. − Не ври ты, чего не знаешь! − рассердился на Рюхина Иван, − я, а не ты был при этом! Он его нарочно под трамвай пристроил! − Толкнул? − Да при чем здесь "толкнул"? − сердясь на общую бестолковость, воскликнул Иван, − такому и толкать не надо! Он такие штуки может выделывать, что только держись! Он заранее знал, что Берлиоз попадет под трамвай! − А кто-нибудь, кроме вас, видел этого консультанта? − То-то и беда, что только я и Берлиоз. − Так. Какие же меры вы приняли, чтобы поймать этого убийцу? − тут врач повернулся и бросил взгляд женщине в белом халате, сидящей за столом в сторонке. Та вынула лист и стала заполнять пустые места в его графах. − Меры вот какие. Взял я на кухне свечечку… − Вот эту? − спросил врач, указывая на изломанную свечку, лежащую на столе рядом с иконкой перед женщиной. − Эту самую, и… − А иконка зачем? − Ну да, иконка… − Иван покраснел, − иконка-то больше всего и испугала, − он опять ткнул пальцем в сторону Рюхина, − но дело в том, что он, консультант, он, будем говорить прямо… с нечистой силой знается… и так его не поймаешь. Санитары почему-то вытянули руки по швам и глаз не сводили с Ивана. − Да-с, − продолжал Иван, − знается! Тут факт бесповоротный. Он лично с Понтием Пилатом разговаривал. Да нечего на меня так смотреть! Верно говорю! Все видел − и балкон и пальмы. Был, словом, у Понтия Пилата, за это я ручаюсь. − Ну-те, ну-те… − Ну вот, стало быть, я иконку на грудь пришпилил и побежал… Вдруг часы ударили два раза. − Эге-ге! − воскликнул Иван и поднялся с дивана, − два часа, а я с вами время теряю! Я извиняюсь, где телефон? − Пропустите к телефону, − приказал врач санитарам. Иван ухватился за трубку, а женщина в это время тихо спросила у Рюхина: − Женат он? − Холост, − испуганно ответил Рюхин. − Член профсоюза? − Да. − Милиция? − закричал Иван в трубку, − милиция? Товарищ дежурный, распорядитесь сейчас же, чтобы выслали пять мотоциклетов с пулеметами для поимки иностранного консультанта. Что? Заезжайте за мною, я сам с вами поеду… Говорит поэт Бездомный из сумасшедшего дома… Как ваш адрес? − шепотом спросил Бездомный у доктора, прикрывая трубку ладонью, − а потом опять закричал в трубку: − Вы слушаете? Алло!.. Безобразие! − вдруг завопил Иван и швырнул трубку в стену. Затем он повернулся к врачу, протянул ему руку, сухо сказал "до свидания" и собрался уходить. − Помилуйте, куда же вы хотите идти? − заговорил врач, вглядываясь в глаза Ивана, − глубокой ночью, в белье… Вы плохо чувствуете себя, останьтесь у нас! − Пропустите-ка, − сказал Иван санитарам, сомкнувшимся у дверей. − Пустите вы или нет? − страшным голосом крикнул поэт. Рюхин задрожал, а женщина нажала кнопку в столике, и на его стеклянную поверхность выскочила блестящая коробочка и запаянная ампула. − Ах так?! − дико и затравленно озираясь, произнес Иван, − ну ладно же! Прощайте… − и головою вперед он бросился в штору окна. Раздался удар, но небьющиеся стекла за шторою выдержали его, и через мгновение Иван забился в руках у санитаров. Он хрипел, пытался кусаться, кричал: − Так вот вы какие стеклышки у себя завели!.. Пусти! Пусти, говорю! Шприц блеснул в руках у врача, женщина одним взмахом распорола ветхий рукав толстовки и вцепилась в руку с неженской силой. Запахло эфиром. Иван ослабел в руках четырех человек, и ловкий врач воспользовался этим моментом и вколол иглу в руку Ивану. Ивана подержали еще несколько секунд, и потом опустили на диван. − Бандиты! − прокричал Иван и вскочил с дивана, но был водворен на него опять. Лишь только его отпустили, он опять было вскочил, но обратно уже сел сам. Он помолчал, диковато озираясь, потом неожиданно зевнул, потом улыбнулся со злобой. − Заточили все-таки, − сказал он, зевнул еще раз, неожиданно прилег, голову положил на подушку, кулак по-детски под щеку, забормотал уже сонным голосом, без злобы: − Ну и очень хорошо… Сами же за все и поплатитесь. Я предупредил, а там как хотите! Меня же сейчас более всего интересует Понтий Пилат… Пилат… − тут он закрыл глаза. − Ванна, сто семнадцатую отдельную и пост к нему, − распорядился врач, надевая очки. Тут Рюхин опять вздрогнул: бесшумно открылись белые двери, за ними стал виден коридор, освещенный синими ночными лампами. Из коридора выехала на резиновых колесиках кушетка, на нее переложили затихшего Ивана, и он уехал в коридор, и двери за ним замкнулись. − Доктор, − шепотом спросил потрясенный Рюхин, − он, значит, действительно болен? − О да, − ответил врач. − А что же это такое с ним? − робко спросил Рюхин. Усталый врач поглядел на Рюхина и вяло ответил: − Двигательное и речевое возбуждение… Бредовые интерпретации… Случай, по-видимому, сложный… Шизофрения, надо полагать. А тут еще алкоголизм… Рюхин ничего не понял из слов доктора, кроме того, что дела Ивана Николаевича, видно, плоховаты, вздохнул и спросил: − А что это он все про какого-то консультанта говорит? − Видел, наверно, кого-то, кто поразил его расстроенное воображение. А может быть, галлюцинировал… Через несколько минут грузовик уносил Рюхина в Москву. Светало, и свет еще не погашенных на шоссе фонарей был уже не нужен и неприятен. Шофер злился на то, что пропала ночь, гнал машину что есть сил, и ее заносило на поворотах. Вот и лес отвалился, остался где-то сзади, и река ушла куда-то в сторону, навстречу грузовику сыпалась разная разность: какие-то заборы с караульными будками и штабеля дров, высоченные столбы и какие-то мачты, а на мачтах нанизанные катушки, груды щебня, земля, исполосованная каналами, − словом, чувствовалось, что вот-вот она, Москва, тут же, вон за поворотом, и сейчас навалится и охватит. Рюхина трясло и швыряло, какой-то обрубок, на котором он поместился, то и дело пытался выскользнуть из-под него. Ресторанные полотенца, подброшенные уехавшими ранее в троллейбусе милиционером и Пантелеем, ездили по всей платформе. Рюхин пытался было их собрать, но, прошипев почему-то со злобой: "Да ну их к черту! Что я, в самом деле, как дурак верчусь?.." − отшвырнул их ногой и перестал на них глядеть. Настроение духа у едущего было ужасно. Становилось ясным, что посещение дома скорби оставило в нем тяжелейший след. Рюхин старался понять, что его терзает. Коридор с синими лампами, прилипший к памяти? Мысль о том, что худшего несчастья, чем лишение разума, нет на свете? Да, да, конечно, и это. Но это − так ведь, общая мысль. А вот есть что-то еще. Что же это? Обида, вот что. Да, да, обидные слова, брошенные Бездомным прямо в лицо. И горе не в том, что они обидные, а в том, что в них заключается правда. Поэт не глядел уже по сторонам, а, уставившись в грязный трясущийся пол, стал что-то бормотать, ныть, глодая самого себя. Да, стихи… Ему − тридцать два года! В самом деле, что же дальше? − И дальше он будет сочинять по нескольку стихотворений в год. − До старости? − Да, до старости. − Что же принесут ему эти стихотворения? Славу? "Какой вздор! Не обманывай-то хоть сам себя. Никогда слава не придет к тому, кто сочиняет дурные стихи. Отчего они дурные? Правду, правду сказал! − безжалостно обращался к самому себе Рюхин, − не верю я ни во что из того, что пишу!..» Отравленный взрывом неврастении, поэт покачнулся, пол под ним перестал трястись. Рюхин поднял голову и увидел, что они уже в Москве и, более того, что над Москвой рассвет, что облако подсвечено золотом, что грузовик его стоит, застрявши в колонне других машин у поворота на бульвар, и что близехонько от него стоит на постаменте металлический человек, чуть наклонив голову, и безразлично смотрит на бульвар. Какие-то странные мысли хлынули в голову заболевшему поэту. "Вот пример настоящей удачливости… − тут Рюхин встал во весь рост на платформе грузовика и руку поднял, нападая зачем-то на никого не трогающего чугунного человека, − какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы ни случилось с ним, все шло ему на пользу, все обращалось к его славе! Но что он сделал? Я не понимаю… Что-нибудь особенное есть в этих словах: "Буря мглою…"? Не понимаю!.. Повезло, повезло! − вдруг ядовито заключил Рюхин и почувствовал, что грузовик под ним шевельнулся, − стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие…» Колонна тронулась. Совершенно больной и даже постаревший поэт не более чем через две минуты входил на веранду Грибоедова. Она уже опустела. В углу допивала какая-то компания, и в центре ее суетился знакомый конферансье в тюбетейке и с бокалом "Абрау" в руке. Рюхин, обремененный полотенцами, был встречен Арчибальдом Арчибальдовичем очень приветливо и тотчас избавлен от проклятых тряпок. Не будь Рюхин так истерзан в клинике и на грузовике, он, наверно, получил бы удовольствие, рассказывая о том, как все было в лечебнице, и украшая этот рассказ выдуманными подробностями. Но сейчас ему было не до того, а кроме того, как ни мало был наблюдателен Рюхин, − теперь, после пытки в грузовике, он впервые остро вгляделся в лицо пирата и понял, что тот хоть и задает вопросы о Бездомном и даже восклицает "Ай-яй-яй!", но, по сути дела, совершенно равнодушен к судьбе Бездомного и ничуть его не жалеет. "И молодец! И правильно!" − с цинической, самоуничтожающей злобой подумал Рюхин и, оборвав рассказ о шизофрении, попросил: − Арчибальд Арчибальдович, водочки бы мне… Пират сделал сочувствующее лицо, шепнул: − Понимаю… сию минуту… − и махнул официанту. Через четверть часа Рюхин, в полном одиночестве, сидел, скорчившись над рыбцом, пил рюмку за рюмкой, понимая и признавая, что исправить в его жизни уже ничего нельзя, а можно только забыть. Поэт истратил свою ночь, пока другие пировали, и теперь понимал, что вернуть ее нельзя. Стоило только поднять голову от лампы вверх к небу, чтобы понять, что ночь пропала безвозвратно. Официанты, торопясь, срывали скатерти со столов. У котов, шнырявших возле веранды, был утренний вид. На поэта неудержимо наваливался день. Вы прочитали Мастер и Маргарита – Глава 6 — Шизофрения, как и было сказаноперейдите к следующей главе:
|
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
|
Г Л А В Н А Я |